Название: "Компромисс"
Вселенная: Batman: Arkham City
Персонажи: Бэтмен, Джокер, Джим Гордон
Рейтинг: PG
Автор: Madame Fluffington
Перевод: AnnaBattista
Бета: wolstroh
Ссылка на оригинал: Push me
Содержание: Существует множество вещей, которые не нравятся Джиму Гордону. Но большую часть времени он учится идти на компромисс, соглашаться. Большую часть времени.
Комиссар Гордон привык идти на компромисс.
читать дальшеОн привык принимать вещи, которые были ему не по душе. Привык позволять себе смиряться с ними, «акклиматизировался» к ним, и они более не терзали его, как прежде.
Это было такой же неотъемлемой частью его работы, как и любой другой отчёт об аресте, как кровь, пот и слёзы, пролитые в постоянной битве за то, чтобы Готэм мог удержаться на плаву. Ты смиряешься с вещами, бывшими тебе не по нраву.
Иногда ты терпел потому, что был не в силах как-либо изменить их. Джим Гордон очень хорошо понимал бюрократическую игру и был знаком с правилами. Он играл по ним, ненавидел эту игру, но правила понимал. Нет игры, нет прогресса. Ты должен мириться с тем, что не можешь исправить.
Тем не менее, он часто терпел всё то недовольство, раздражение, те вещи, которые нелегко вынести активному уму. Он терпел их, поскольку они были жизненно важны. Терпел потому, что очень хорошо и ясно осознавал свою нужду в них. Осознавал, что без них он был бы ничем. И что без него они, может быть, стали бы чем-то большим.
Комиссару Гордону не нравился Бэтмен.
Не нравилась стальная решимость выполнять его работу, выполнять теми методами, которыми он не смог бы воспользоваться.
Сначала ему не понравилось само предположение о том, что Готэм нуждался в маньяке, одетом в костюм летучей мыши — а теперь ты содрогаешься, потому что знаешь, кто первым произнёс эти слова и насколько недалеки они от истины. Те шипящие слова в его голове, они никогда не утихают.
Он терпеть не мог постоянные движения в тенях, которые заставляли его вздрагивать в страхе ожидания, когда бы он ни проходил мимо разбитого уличного фонаря. Там, где не было света, всегда был он. Всегда в ожидании, наблюдая, — следя за тобой — охраняя безопасность жителей своего города. Охраняя так, как Гордон не мог.
Он не любил необходимость в этом человеке.
Не любил его успехи, которые заставляли его собственное сердце биться, а голову кружиться от облегчения и огромной, разрушающей благодарности.
Ему не нравился взгляд подчинённых, когда он осматривал станцию в zero hour* последней катастрофы и предстоящей гибели людей и видел жажду того средства, о котором никто не говорил.
Ему не нравился тот факт, что, посмотри он в этот момент в зеркало, он увидел бы то же самое щемящее желание в своих собственных глазах.
Он не любил ни одну из этих вещей, но научился смиряться с ними.
Через некоторое время он научился даже уважать безумца в плаще. Гордон так и не привык тайком думать о нём в определённых границах. Самые тёмные уголки его разума не соблюдали ограничения, но они так и оставались неизмеренными, и Джим был только рад поощрить это умышленное невежество.
Ему даже стал... нет, "нравиться" будет неправильным словом. Никому не мог "нравиться" Бэтмен. Он скользил сквозь чужие жизни, хватал и скручивал до тех пор, пока, дико взвывая, ситуация не начинала меняться, а затем уходил так же тихо, как и появлялся, ни разу не замеченный среди всего, что он оставлял после себя.
Джим Гордон и Бэтмен никогда не могли нарушить границы своих двух зеркально отражённых тёмных миров настолько, чтобы достигнуть хоть каких-либо узнаваемых человеческих чувств. Даже случайное прикосновение тех миров на холодной и ветреной крыше иногда угрожало разрушить, разбить оба без любой возможности восстановления.
Компромисс, принятие так долго сохраняли мир в целости.
Но потом он увидел его убаюкивающим это поникшее, безжизненное, отвратительно элегантное существо.
Он видел, как бережно он поднял его, свободно обхватывая длинные конечности создания (теперь повисшие неподвижно и мерзко, как культи у разорванной куклы), держа их крепко, словно нечто важное.
Нечто, что должно быть сохранено, к чему не позволено прикоснуться грязи и всеобщей деградации Аркхэма. Нечто совсем другое, выделяемое, поставленное выше остальных. Нечто ценимое, нечто особенное.
Гордон видел, что он не обнимал существо, как что-то любимое, не прижимал его плотно к своей груди; он видел, как сжатые кулаки свободно обхватывали долговязое, пугающее создание, желая удерживать, но не касаться. Он видел это небольшое расстояние между его грудью и лохматой запрокинутой головой. Сердце и голова и попытка разделить. Попытка, возможно, остаться незапятнанным.
Но он видел и остальное. Он видел склонённую голову, будто бы скорбящую по созданию. Видел, что, как бы пальцы не желали ласкать, прикасаться, они не размыкались и не дрожали. Они не хотели отпускать, не хотели, чтобы существо упало на ледяную, покрытую снегом землю. Они, возможно, не сжимали так сильно, но и не тряслись. Они не держали существо, словно нечто любимое, но и не отталкивали, как что-то омерзительное.
Для кого, Гордон хотел знать, было это разъединение? Кто нуждался в защите от загрязнения? Куда бы распространилась зараза, если бы пальцы сжались ещё чуть-чуть сильнее? И имело ли это значение? Так или иначе, разве не было бы слишком поздно? Тьма в мыслях Джима вышла на свет, и она говорила «да».
Джим видел его положившим существо на капот полицейской машины, слипшиеся от грязи зелёные пряди развевались на ветру.
Он видел бережность в тех руках, когда они опустили свою ношу — оставляя её в покое, осторожно положив на холодный метал, словно жертвенную девственницу, даже его рука, придерживающая голову так осторожно, отпускающая так медленно и неохотно, что не было грубого, презрительного звука головы, ударившейся о металл; и Джим всё ещё не знает, действительно ли он видел лёгкое поглаживание пальцев по голове, или это была ласка, которую он проклинал, или просто забота, которой боялся, — и он отвернулся с крутящей болью в животе, жжением в горле, потому что всё в его сознании протестовало против резкого контраста, этого чёрного и белого.
Чёрного и фиолетового.
Чёрного и зелёного.
Смешивающихся так, как не должны, никогда.
Соглашаясь.
Принимая.
читать дальшеОн привык принимать вещи, которые были ему не по душе. Привык позволять себе смиряться с ними, «акклиматизировался» к ним, и они более не терзали его, как прежде.
Это было такой же неотъемлемой частью его работы, как и любой другой отчёт об аресте, как кровь, пот и слёзы, пролитые в постоянной битве за то, чтобы Готэм мог удержаться на плаву. Ты смиряешься с вещами, бывшими тебе не по нраву.
Иногда ты терпел потому, что был не в силах как-либо изменить их. Джим Гордон очень хорошо понимал бюрократическую игру и был знаком с правилами. Он играл по ним, ненавидел эту игру, но правила понимал. Нет игры, нет прогресса. Ты должен мириться с тем, что не можешь исправить.
Тем не менее, он часто терпел всё то недовольство, раздражение, те вещи, которые нелегко вынести активному уму. Он терпел их, поскольку они были жизненно важны. Терпел потому, что очень хорошо и ясно осознавал свою нужду в них. Осознавал, что без них он был бы ничем. И что без него они, может быть, стали бы чем-то большим.
Комиссару Гордону не нравился Бэтмен.
Не нравилась стальная решимость выполнять его работу, выполнять теми методами, которыми он не смог бы воспользоваться.
Сначала ему не понравилось само предположение о том, что Готэм нуждался в маньяке, одетом в костюм летучей мыши — а теперь ты содрогаешься, потому что знаешь, кто первым произнёс эти слова и насколько недалеки они от истины. Те шипящие слова в его голове, они никогда не утихают.
Он терпеть не мог постоянные движения в тенях, которые заставляли его вздрагивать в страхе ожидания, когда бы он ни проходил мимо разбитого уличного фонаря. Там, где не было света, всегда был он. Всегда в ожидании, наблюдая, — следя за тобой — охраняя безопасность жителей своего города. Охраняя так, как Гордон не мог.
Он не любил необходимость в этом человеке.
Не любил его успехи, которые заставляли его собственное сердце биться, а голову кружиться от облегчения и огромной, разрушающей благодарности.
Ему не нравился взгляд подчинённых, когда он осматривал станцию в zero hour* последней катастрофы и предстоящей гибели людей и видел жажду того средства, о котором никто не говорил.
Ему не нравился тот факт, что, посмотри он в этот момент в зеркало, он увидел бы то же самое щемящее желание в своих собственных глазах.
Он не любил ни одну из этих вещей, но научился смиряться с ними.
Через некоторое время он научился даже уважать безумца в плаще. Гордон так и не привык тайком думать о нём в определённых границах. Самые тёмные уголки его разума не соблюдали ограничения, но они так и оставались неизмеренными, и Джим был только рад поощрить это умышленное невежество.
Ему даже стал... нет, "нравиться" будет неправильным словом. Никому не мог "нравиться" Бэтмен. Он скользил сквозь чужие жизни, хватал и скручивал до тех пор, пока, дико взвывая, ситуация не начинала меняться, а затем уходил так же тихо, как и появлялся, ни разу не замеченный среди всего, что он оставлял после себя.
Джим Гордон и Бэтмен никогда не могли нарушить границы своих двух зеркально отражённых тёмных миров настолько, чтобы достигнуть хоть каких-либо узнаваемых человеческих чувств. Даже случайное прикосновение тех миров на холодной и ветреной крыше иногда угрожало разрушить, разбить оба без любой возможности восстановления.
Компромисс, принятие так долго сохраняли мир в целости.
Но потом он увидел его убаюкивающим это поникшее, безжизненное, отвратительно элегантное существо.
Он видел, как бережно он поднял его, свободно обхватывая длинные конечности создания (теперь повисшие неподвижно и мерзко, как культи у разорванной куклы), держа их крепко, словно нечто важное.
Нечто, что должно быть сохранено, к чему не позволено прикоснуться грязи и всеобщей деградации Аркхэма. Нечто совсем другое, выделяемое, поставленное выше остальных. Нечто ценимое, нечто особенное.
Гордон видел, что он не обнимал существо, как что-то любимое, не прижимал его плотно к своей груди; он видел, как сжатые кулаки свободно обхватывали долговязое, пугающее создание, желая удерживать, но не касаться. Он видел это небольшое расстояние между его грудью и лохматой запрокинутой головой. Сердце и голова и попытка разделить. Попытка, возможно, остаться незапятнанным.
Но он видел и остальное. Он видел склонённую голову, будто бы скорбящую по созданию. Видел, что, как бы пальцы не желали ласкать, прикасаться, они не размыкались и не дрожали. Они не хотели отпускать, не хотели, чтобы существо упало на ледяную, покрытую снегом землю. Они, возможно, не сжимали так сильно, но и не тряслись. Они не держали существо, словно нечто любимое, но и не отталкивали, как что-то омерзительное.
Для кого, Гордон хотел знать, было это разъединение? Кто нуждался в защите от загрязнения? Куда бы распространилась зараза, если бы пальцы сжались ещё чуть-чуть сильнее? И имело ли это значение? Так или иначе, разве не было бы слишком поздно? Тьма в мыслях Джима вышла на свет, и она говорила «да».
Джим видел его положившим существо на капот полицейской машины, слипшиеся от грязи зелёные пряди развевались на ветру.
Он видел бережность в тех руках, когда они опустили свою ношу — оставляя её в покое, осторожно положив на холодный метал, словно жертвенную девственницу, даже его рука, придерживающая голову так осторожно, отпускающая так медленно и неохотно, что не было грубого, презрительного звука головы, ударившейся о металл; и Джим всё ещё не знает, действительно ли он видел лёгкое поглаживание пальцев по голове, или это была ласка, которую он проклинал, или просто забота, которой боялся, — и он отвернулся с крутящей болью в животе, жжением в горле, потому что всё в его сознании протестовало против резкого контраста, этого чёрного и белого.
Чёрного и фиолетового.
Чёрного и зелёного.
Смешивающихся так, как не должны, никогда.
Соглашаясь.
Принимая.